marion cotillard (ван лав)

Имя на ваш выбор, но что-то совершенно точно французское / профессия: в прошлом связана с виноделием, в чуть менее далеком прошлом - с медициной, и последнее - вынужденное, а сейчас это может быть всё, что угодно / раса: на ваше усмотрение, но учитывайте тот факт, что она сохранила молодость спустя столько лет, да и уцелела при бомбежке, но об этом вы узнаете чуть ниже. [html]<iframe frameborder="0" style="border:none;width:100%;height:50px;" width="100%" height="100" src="https://music.yandex.ru/iframe/#track/32988421/10106">Слушайте <a href='https://music.yandex.ru/album/10106/track/32988421'>Одна она</a> — <a href='https://music.yandex.ru/artist/41092'>Найк Борзов</a> на Яндекс Музыке</iframe>[/html] Это могла быть прекрасная история любви со счастливым продолжением и, возможно, даже счастливым концом. Но, всегда существует это злосчастное «но»… Так уж сложилось, что существуют в нашей жизни обстоятельства, способные изменить её ход до неузнаваемости, искалечить её, способные свернуть шею всем далеко идущим планам и даже тем, что мы приберегли скромно «на завтра». И далеко ведь за примерами ходить не надо. Война. Она не стучится в дверь, не уведомляет о своем появлении заказными письмами, не звонит по телефону с тяжелым дыханием в трубку. Она просто приходит, распахивает дверь с ноги и ревниво-озлобленным жестом худощавого, больного предплечья, сметает всю шахматную партию с вашего стола. И вот, ты уже не помнишь, какие комбинации продумывал, как хотел сделать свой следующий ход и сколько времени на секундомере у тебя оставалось до принятия финального решения. Следом за фигурками из слоновьей кости на пол летит сама доска, а за ней стол, разлетаясь в щепки, а потом и стулья. Рушатся стены от озлобленных нападок костистым плечом. То одним, то другим, качается люстра, осыпается потолок. И вот ты стоишь посередь пепелища, озираешься растеряно, вдыхаешь запах мокрого бетона и не понимаешь ничего. Зачем жил? Куда шёл? Как теперь снова…пойти? Она всегда жила Францией. Любила её до потери памяти! Жила в Провансе, дышала спелыми виноградниками, работала в кафе – одном из десятков, скромно примостившихся на тесных улочках Марселя. По выходным она отправлялась на лазурный берег, а по ночам видела из окна Альпы, любила вино и была способна убить одним только пронзительным взглядом синих, сказочно больших глаз. Маэль запомнил этот взгляд и пронёс его сквозь целый век с собой, как голубку за полой пиджака в мороз. Эти глаза снились ему по ночам, этот взгляд лишал всякого желания думать о чем-то кроме него, но в то же время дарил дикую страсть к жизни. Возможно, именно он спас его от многих бед и позволил дожить до весьма уважаемого возраста. Но время, знаете, штука дерзкая и крайне неприятная. Оно имеет свойство стирать образы из памяти против нашей воли. И вот, наш предмет обожания спустя десять лет уже не имеет таких четких черт. И вот, мы уже не помним какой сладкой и художественной формы были её аккуратные скулы. Они встретились в Париже, накануне оккупации. Кажется, это был апрель сорокового года. Он был солнечным и на удивление теплым. В воздухе опьяняюще пахло цветущей вишней и сырой землей. Маэль наводил шороха в рядах местного ополчения, а она… она сорвалась из Прованса еще в тридцать девятом и приехала в столицу помогать переживать эту войну. Дюваль встретил её впервые в грязном больничном коридоре среди ночи, и совсем не такую, какой она действительно была. Бледная, осунувшаяся, изнеможённая бессонными ночами, в грязно-белом больничном воротничке – она была измучена до сумасшествия, но всё равно оставалась сказочно красивой. Она не боялась крови, боли и криков. Или просто не подавала виду. Она работала днями, ночами, вечерами и ранним утром. Она пела солдатам, звонко смеялась даже тогда, когда нестерпимо хотелось плакать, она ласково гладила по голове даже тогда, когда следовало бы уже готовить саван. Каждый, смертельно раненый французский солдат или ополченец мечтал умереть у неё на руках. Без рук, без ног, без памяти, в агонии, но всё же мечтал. А она, как могла, сопротивлялась таким желаниям. Но бывало, что и исполняла. С горечью. Маэль и сам оказался в госпитале уже в мае. Но провел там не больше трех дней. Он был слишком одержим фронтом, а она непростительно нежна с ним. Настолько непростительно, что нежность эта медленно, но верно переросла в любовь. Любовь, которая продлилась не больше месяцев трёх и, знаете, с редкими перебежками, встречами и тревогами друг за друга. Он просил её уехать, она отказывалась, стоя на своем до горьких слез обиды. Как можно даже думать об этом, Леви?! Она просила быть осторожным, а он угодил в лагерь. С тех самых пор они ничего не знали друг о друге. Лишь освободившись Дюваль смог возобновить попытки её поиска, но все они утекли сквозь пальцы в маленькую деревянную табличку, сиротливо воткнутую в груду камня и горелых досок. Табличку с именами, среди которых было и её... В ноябре сорокового года она погибла. Вместе с ней еще четверо врачей и десяток раненых солдат были обращены в прах за считанные секунды. И не осталось ничего. Ни памятных вещей, ни даже тех, что хранили бы её запах, почерк, дыхание. Ни фотографий. Ни писем. Ничего. Все сожрал огонь. Всё съело время. Всё это капризно разломала хныкающая от голода по человеческим душам война. Смириться с утратой удалось только лет через сорок. Но даже замутнённая временем память не позволила ни найти замены, ни отковырять от сердца проклятую бетонную корку. Много с тех пор было судеб, женщин, встреч. Но Маэль был готов к тому, что, вероятнее всего, умрет в одиночестве. Его это, в общем-то, вполне устраивало. До тех пор, пока в его ладони с сочным хрустом не лопнул стакан крепкого купажированного виски. Стоило только увидеть в большом и шумном зале среди сотни незнакомых лиц её глаза… снова… А теперь немного о мирском: привет, дорогой гость. Если ты дошел до этого момента моей писанины, значит хромой слог побитой псины тебя всё-таки заинтересовал (правда, я умею набивать себе цену?). А еще лучше, если тебя заинтересовала история этой француженки. Сразу скажу, что внешность тут у неё совершенно неменябельная. Я горячо люблю Котийяр и вижу её в роли отважной, сильной женщины, способной перемахнуть через столетие и не поморщиться. Благо примеров кинематографических у Мэрион для этого предостаточно. Что хочу сказать. Тут не будет заоблачных требований, моих "хочу" и "не хочу". Единственное хочу - хочу, чтобы вы пришли. Задержались у нас. Влились в игру. Чтобы вам это понравилось. Чтобы вам понравилась история и её хотелось бы как-то развить. Как вы видите, я толком не описал био героини - оно на ваш откуп, ровно как и раса, как и профессия, как и причина приезда в Невер. Словом, вы можете фантазировать здесь всё, что хотите, только оставьте местечко для меня. Разумеется, это заявка в пару. Но я совершенно нетребователен и в этом. Если вы видеть не можете морду Миккельсена и вам подавай Бреда Питта, ну что ж, в таком случае вы можете выбрать другую роль или даже сохранить эту, а мы договоримся о нелюбовном повороте событий. Что еще. Я стекольщик. Стеклодув. Стеклоед. Люблю вот это вот всё, хотя высокоромантизированный стиль мне не дается от слова совсем, потому что в жизни я хохмач и дурак. Но в драму я всё равно гожусь и могу. А еще я не прошу вас писать дикие простыни (хотя сам пишу), мне не столь уж важно от какого лица вы будете писать. Я, в общем-то, даже готов пожертвовать своим пучком нервов, если вы не признаете заглавную букву после точки. Бог бы с ним. Одна только просьба - не пропадайте бесследно, если уж взялись. Все мы люди, мы всё понимаем. Просто предупредите. Не уходите по английски. Писать каждый день по двадцать постов я тоже не требую. Да и сам не то что бы супер-постописец. Пару раз - раз в недельку пересечемся и это уже будет счастье. Хотя, знаете, если, как говорится "попрет", то и по несколько постов в день пулять будет можно. Было бы время и желание. Словом, жду вас. Я многим тут уже Котийяр мозги проел. Люди просто меня с проекта выпрут, если я не найду ту самую, готовую терпеть эту Санта-Барбару с блохами. В общем... собирайтесь с мыслями, думайте, решайте, дорогой Гость. Я пока чайку заварю. Bonne nuit.